Белая голубка Кордовы - факты
) ... Рубина: Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов - классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает…
Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то - нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных "наушниках" и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая "струя эфира". Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского… И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.
Рубина: В литературе существует только одно - дарование. И больше ничего нет. Даже темы. Какой роман можно назвать более женским, чем "Анна Каренина"? Такая трагедия женской судьбы в России XIX века. И столько отдано Толстым изучению психологии женщины, ее драмы, смерти, родам… Сейчас бы, наверное, Толстого назвали женским писателем!
Писатель может быть кем угодно. Флобер говорил: "Мадам Бовари - это я". Что мне делать, если два героя моих последних романов - Захар Кордовин в "Белой голубке Кордовы" и Петр в "Синдроме Петрушки" - два мужика совершенно разной психологии и поведения? Один называет себя "женским человеком", потому что легко влюбляется, любит женское общество, тонко понимает женскую психологию. А другой? Погруженный в пространство своей единственной любви настолько, что даже свою самую выдающуюся куклу делает копией своей жены. Он идет на кощунственный поступок, потому что существует только в колее пространства безумной трагической любви к единственной женщине.
Рубина: Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я - русский писатель, это дело другое. Я - носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.
…точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе - стыдно сказать - и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании, словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.
И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время - а у меня его просто нет, потому что чтение - это время писательской гимнастики, - посвящено русскому языку. Это - моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер "корячиться", пока, наконец, не вспыхиваю и не кричу: "Переведи ему, я устала!"
А вот герой "Петрушки", Петя, - он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто - не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман - вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку - Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла. Он не реагировал.
Или в случае с "Белой голубкой Кордовы" - подробнейшее изучение мира живописи. Я - дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с "Синдромом Петрушки" их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что, когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть. Потом я выкидываю роман из головы, точно так же, как и языки, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы.
Рубина: Бог ты мой, люди пережили двадцать лет сплошной стрельбы, убийств, "разборок" и погонь на улицах российских городов, а все туда же: "Голливуд!". Да Голливуд по сравнению с российскими криминальными реалиями кажется детским садом. Младшей группой. Не говоря уже о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов восемьдесят населения - все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего, читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга - детектив, Голливуд, и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом - одно из необходимых качеств профессионального литератора. Сюжет - это ведь орудие, при помощи которого писатель овладевает вниманием читателя. И либо писатель владеет этим орудием, либо нет.
